В Театре им. Пушкина — премьера «Ромео и Джульетты»
   РОМАН КОЗАК сделал больше, чем можно было ожидать от художественного руководителя театра, которому надо срочно набирать обороты популярности и кассового успеха.

   Он предложил огромную трагедию Шекспира «Ромео и Джульетта», которая по новым временам требует каких-то резких адаптации, сокращений, особых трюков, чтобы не уморить публику хрестоматийно известным сюжетом. Более того — вместо привычных строк Пастернака он впервые использует чувственный, полный языковой вольницы, перевод Осии Сороки. Едва сократив текст, Козак растягивает спектакль на три с половиной часа. Такие фрески сегодня в состоянии воспринимать специалисты, эстеты и пенсионеры. Но Козаку они меньше всего интересны. Он посвящает свой спектакль молодой публике и молодому театральному поколению, которое, подобно своим сверстникам, одевается в кислотные одежды, танцует кислотные танцы под кислотными дождями и вместе с кислотной музыкой впитывает XXI век. Для этого кислотного поколения его спектакль длинноват. Для эстетов простоват.
   И все же в нем бьется энергия реального времени, его синкопы и судорожный пульс, его свободный, трагический и красивый размер.
   Ярче всего эта энергия проявляется в танце. Ромео и Джульетта танцуют в трагическое мгновение своей первой и последней любовной встречи (хореограф Алла Сигалова). Право на трагедию, так долго не дававшееся отечественному театру, вдруг с легкостью им обретается. В спектакле Романа Козака, еще не вставшем на ноги, уже слышна ее легкая, стремительная поступь. Фанфары, бой часов, тихая тревога Чайковского и авангардные синкопы Джона Кейджа сходятся в спектакле так же легко, как на наших глазах сошлись два века. Легкость, с которой совершаются подобные встречи, — основное в трагическом чувстве Козака. Главные встречи легки и стремительны, как смерть умирающего Ромео на руках пробуждающейся Джульетты. Так стремительна их встреча среди современного карнавала — ему достаточно ее полета на огромных качелях, чтобы полюбить.
   Лексика Козака намеренно проста. Мальчик Ромео (студент Школы-студии МХАТ Сергей Лазарев) простодушно требует своего, и Джульетта (его однокурсница Александра Урсуляк) ему так же простодушно отвечает.
   Но в них есть что-то большее, чем обычная детская непосредственность — раннее и зрелое чувство судьбы, которое лишено всякого величия. Обыденность и скорость, с которой свершается смерть, — чувство, данное от рождения этим детям и внимательному к их жизни монаху-францисканцу (Константин Похмелов). В мире шекспировской трагедии оно неведомо только старым людям. Прекрасна в своей мягкой и нежной заботе Няня (Наталья Николаева), уморителен сумасбродный, но добросердечный отец Джульетты (Владимир Николенко). Они пребывают в неизменном мире традиции и не чувствуют, каким внезапным и резким мутациям подверглась жизнь.
   Строительные леса справа и слева, белая стена сзади — становящийся, строящийся мир, еще не готовый, не довоплощенный, как и судьба юных влюбленных. Роман Козак и художник Г. Алекси-Месхишвили сознательно напоминают о старом телевизионном спектакле Анатолия Эфроса, центральным образом которого так же была белизна строительных лесов.
А в центре их композиции — высокие часы: с ними играют, им подкручивают стрелки, но их роковая беспощадность становится все очевиднее. Она в музыке, в прощальном угловатом и чувственном танце любовного свидания, в прозрачных кубиках, с которыми дети враждующих семейств сначала играют, а потом строят из них склеп.
   Не заботясь о сложных философских построениях, Роман Козак и режиссер-педагог Алла Покровская пригласили в свой спектакль очень молодых людей (студентов Школы-студии МХАТ), надеясь, что сквозь них пробьется простое и ясное чувство опасности, которым чревато время. Джульетта падает на кинжал, прижимаясь к телу Ромео в страстном супружеском объятии, так и не успев различить любовь и смерть.
Российская газета, 27 марта 2002 года
Алена Карась